Глава первая. Царствование Михаила Феодоровича (часть 15)

Если станут говорить, что королю московской казны ничего не досталось, то отвечать: "Как вы, паны, не стыдитесь! Ты, Александр, с Федькою Андроновым лучшее выбирали и к королю отсылали, а иное ночью к тебе возили. Для прилики вы велели казну переписывать боярам, но у казны были ваши же советники; как бояре запечатают и придут опять в казну, а печатей боярских уже нет, печать Федьки Андронова. Федьке о том говаривано от нас, бояр, много раз, и он сказывал, что велел распечатать ты, Александр Гонсевский". Послы должны были показать панам список вещам, которые отосланы были к королю, и при этом сказать: "Это известно, да и немного здесь, а больше того и лучшие узорочья взяты из казны и посланы к королю тайно; а иное ты, Александр Гонсевский, себе брал и приятелям своим посылал". Если будут говорить, что король не хотел брать Москвы себе, а хотел послать сына, то уличить грамотами, писанными к князю Ивану Куракину, к Михайле Салтыкову и к Андронову. Если Гонсевский будет говорить, что он владел в Москве польскими людьми, до московского же управления ему и дела не было, а как он пойдет, бывало, вверх к боярам поговорить о каких-нибудь делах, то ему на дороге и на дворе у него русские люди подавали многие челобитные, и он все челобитные у них брал и приносил к боярам, и по этим челобитным делали и указывали все бояре, а подписывали челобитные их русские дьяки, грамоты к королю писали бояре же, а он этих грамот не переделывал, - отвечать: "Это точно так, пан Александр, было: к боярам ты ходил, челобитные приносил; только, пришедши, сядешь, а возле себя посадишь своих советников, Михайлу Салтыкова, князя Василья Мосальского, Федьку Андронова, Ивана Грамотина с товарищи, а нам и не слыхать, что ты с своими советниками говоришь и приговариваешь, и что велишь по которой челобитной сделать, так и сделают, а подписывают челобитные твои ж советники, дьяки Иван Грамотин, Евдоким Витовтов, Иван Чичерин, да из торговых мужиков Степанка Соловецкий, а старых дьяков всех ты отогнал прочь. И то была нам всем боярам смерть, что к тому недостойный торговый детина Федька Андронов придет и сядет с нами, с Мстиславским и со мною, Воротынским, и с иными нашими братьями вместе и нам указывал, и мимо нас распоряжался: бог видит сердца наши: в то время мы все живы не были. А грамоты от бояр все писали по твоей воле, бояре у вас были все равно что в плену, приказывали руки прикладывать, и они прикладывали". Если паны скажут, что сами они, бояре, многую казну прежних государей продавали, сосуды серебряные переливали в деньги и давали польским и литовским людям, которые стояли в Москве для их сбереженья от вора, и станут класть об этом боярскую грамоту, которая послана с Иваном Безобразовым 19 января, - отвечать: "Бояре были в казне невольны, владели всею казною Андронов, а над ним Гонсевский, продавали казну и мягкую рухлядь и платье, приговаривали быть у продажи боярам и дьякам, а они лишь только сидели да смотрели". В заключение наказа говорится: "Выговаривать гладко, а не ожесточить, чтоб с ними жестокими словами не разорвать".

Но трудно было подобные вещи выговаривать гладко, и трудно было исполнить это князю Воротынскому, которого Гонсевский озлобил еще в Москве. Когда в ноябре месяце открылись съезды и московские послы по наказу начали дело тем, что стали вычитать многие неправды Жигимонта короля, то литовские послы стали сердиться, кричать и браниться. "Нам за позор государя своего стоять и биться!" - кричали они. Посредник, цесарев посол, был тут, но в дело не вмешался, и этим первый съезд кончился. На втором съезде бискуп киевский говорил речь из бытий из хроник польских о клятвопреступлении при прежних израильских и римских царях, приводя к тому, что московские послы на первом съезде вычитали неправды королевские. Потом говорил речь по письму Ян Гридич про Расстригу, оправдывая государя своего короля, наконец говорил речь по письму Александр Гонсевский, вычитая неправды государя Бориса и государя Василья, сношения их с иностранными государствами на короля. Между прочим Гонсевский читал: "Давно, еще при Димитрии, которого вы называете Гришкою Расстригою, боярин князь Василий Иванович Шуйский с братьею и другие многие московские бояре, знатные люди, некоторым панам-радам тайно объявляли свою мысль, что хотят видеть господарем своим королевича Владислава. Потом князь Василий Голицын, забывши свое крестное целование королевичу, желал себе господарства Московского, как скоро выехал из Москвы под Смоленск, то с дороги сослался с вором калужскими промышлял, чтоб ему с своими советниками сделать на Москве господарем вора калужского, а потом убить, точно так же как прежнего Димитрия Расстригу убили, и сделаться самому господарем, как прежде Шуйский сделался. Я, Александр Гонсевский, оставшись в гетманском месте с войском, не был боярином и никаким урядником московским, в дела земские московские не вмешивался, а будучи только наместником гетманским, правил войском и ратников своих за самые малые вины строго и сурово наказывал, по артикулам гетманским. Помните, как вскорости по отъезде гетманском войсковой товарищ Тарновецкий, пивши вместе с попом, побранились, и он ударил попа рукою по лицу до крови. Я присудил его к смертной казни; но патриарх и бояре присылали ко мне, а князь Мстиславский с другими многими боярами и с тем самым попом приходил ко мне на подворье и просил, чтоб я Тарновецкого выпустил из тюрьмы и не велел казнить: уважая патриарха и бояр, я должен был это сделать, но чтоб вперед другим своевольникам неповадно было воровать и людей московских, простых и нерассудительных, от господаря отводить, велел у Тарновецкого отсечь правую руку, что и было исполнено в Китае-городе, против Фроловских ворот, перед всем миром; бояре и все русские люди этому дивились, и сам патриарх после мне выговаривал, что за такую малую вину непригоже было так люто казнить. Потом гайдуки наши побранились, наделали шуму подле церкви, где служил патриарх: я осудил их на смертную казнь; в ту же ночь два пахолика в Китае-городе яблоки и орехи продажные разграбили, я и тех велел казнить смертью, но патриарх, зазвавши меня к себе, не выпустил до тех пор, пока я не приказал всех этих людей освободить от смертной казни, которую заменил кнутом. Немцев за церковный грабеж я велел казнить смертью и так их настращал этим, что после они и слова дурного не смели сказать русскому человеку. Вспомните и то, как поляк арианской веры в пьяном виде выстрелил в образ владимирской богородицы у Никольских ворот: я велел ему руки и ноги отсечь, самого живого огнем сжечь, а руки отсеченные велел под образом гвоздями прибить. Не только в столице, но и на стороне никакая вина без наказанья не проходила; живой тому свидетель князь Борис Михайлович Лыков: я осудил на смерть ротмистра, который пограбил его деревни, и сам князь Борис едва его от смертной казни отпросил. А в меньших делах поставлены были суд и управу чинить между литовскими и московскими людьми князь Григорий Петрович Ромодановский, а от меня и от войска полковник Дуниковский да поручик Войтковский. Итак, с нашей стороны не было подано ни малейшего повода к неудовольствию и восстанию. А с вашей стороны какие неправды были, это мы докажем не голыми словами, а на письме. Во-первых, когда гетман Жолкевский вошел в Москву, то стольник Василий Иванович Бутурлин, отпросившись у бояр на время в свое поместье, съезжался в Рязани с Прокофьем Ляпуновым, придумали они и на слове тайно между собою положили, как вновь смуту в Московском государстве завести, польских и литовских людей в Москве побить, против короля и королевича войною стоять. Ляпунов сам замышлял сделаться царем и говорил с своими советниками: "Ведь Борис Годунов, Василий Шуйский и Гришка Отрепьев не лучше меня были, а на государстве сидели".