Глава вторая. Продолжение царстования Алексея Михайловича (часть 11)

14 апреля бояре и думные люди съехались в Посольский приказ расспрашивать Демку Игнатова об его измене и кто с ним в той измене советовал? "Я великому государю изменить не хотел, - отвечал Демьян, - служил я ему верно, за Сожу не заезжал, полковников переменял по совету всей старшины: в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, что от ляхов насилие и разорение: я посылал в Киев к воеводе князю Козловскому, чтобы он оборонил печерских людей от поляков, но писарь Карп присоветовал мне самому идти в Киев с обозом. С Дорошенком ссылался я о том, чтобы он на этой стороне никому обид не делал: к Соже посылал я по совету полковников и всех начальных людей, а больше писаря Карпа Мокреева; я хотел одного: сделать рубеж по Сожу". "Ты хотел сделать рубеж по Сожу - хорошо! - говорили бояре. - Но зачем же ты хотел овладеть Гомелем? Ведь Гомель за Сожею!" "В том воля великого государя, - отвечал Демьян, - хотя Гомель и за Сожею, но во время польской войны от него было малороссийским жителям великое утеснение, поэтому я и велел было его заехать; если бы вперед была с. поляками война, то малороссийским жителям было бы от Гомеля сбереженье великое, потому что он стоит над самою рекою Сожею".

Демьяна спросили: "Зачем он говорил царскому посланцу, что пусть бы уже государь их всех отдал королю, и прочее?" "Никогда не говорил", - отвечал Многогрешный. Позвали посланца, и Демьян на очной ставке повинился. "Говорил я это пьяным обычаем, беспамятством своим", - сказал он. Бояре спросили о речах его к Танееву, Демьян заперся: "Я ничего этого не говаривал, а говорил писарю Карпу: вот великий государь обрадовал нас своею грамотою насчет Киева; а писарь мне сказал: не всему верь, держи свой разум; не так бы сделали, как прежде: прислана была царская грамота к Брюховецкому, Войско Запорожское обнадежили, а после того князь Данила Великого-Гагин с войском выслан, Золотаренка, Самка, Силича побил. Слыша такие речи от писаря, начал я быть в сомнении и в опасении от войск царских; в том перед великим государем виноват, а изменить не хотел".

"Для чего ж ты таких речей на писаря старшине и всему Войску не объявил и к царскому величеству не писал? - спросили бояре. - Да и какое тебе было спасенье! Разве ты не знаешь, что князь Великого-Гагин Золотаренка и Самка не бил, а был с войском на раде, потому что без царского войска вы бы на раде передрались?" "Я человек простой и неграмотный, - отвечал Демьян, - а к царскому величеству не писал спроста, думая, что писарь говорил правду, остерегая меня, виноват". Тут поднялся свидетель, протопоп Симеон, очутившийся опять в Москве. "Когда я ехал в Москву, - сказал он, - то говорил ему не однажды, укреплял, чтобы держался милости царской, напоминал, как Брюховецкий изменил и что с ним после того случилось, а он мне на это сказал: поезжай только в Москву, вот там тебя в Москве посадят!" Демьян повинился.

Спрашивали: "Зачем переменил обращение с Нееловым, зачем велел убавить стрелецкие караулы?" "Сам собою убавлять стрелецких караулов я не приказывал, - отвечал Демьян, - дело вот как было; однажды шел я в церковь и спросил, есть ли караульщики? Мне отозвались, что стоят два пятидесятника и с ними стрельцов человек со сто. Я спросил, нет ли им скудости в кормах. В кормах нет скудости никакой, отвечали они, только беспокойство великое от караулов. Я поговорил об этом с головою Нееловым и велел с караулу стрельцов понемногу убавить. Разговаривать с Нееловым я никому не заказывал и присматривать за ним не веливал".

На вопрос о сношениях с Дорошенком и о перемене полковников отвечал: "Чернецов к Дорошенку я об измене не посылывал, а присылал ко мне Дорошенко козака Сеньку Тихонова, потому что крымские татары на сей стороне, в Лубнах, взяли малороссийских жителей; Дорошенко татар этих разбил, полон отнял и возвратил на свои места. 24000 ефимков я к Дорошенку не посылывал, и посылать было мне нечего, потому что с начала гетманства и двух тысяч левков в собранье у меня никогда не бывало. А полковников и других урядников переменял по совету всей старшины".

"Зачем говорил старшине, что царь требует их в Москву для отсылки в Сибирь? Зачем велел Гречанову писать то, чего на Москве не бывало? Заставлял ли ночью Дмитрашка Райчу присягать, что будет с ним заодно? Посылал ли игумена Ширковича в Варшаву?" На все ответ отрицательный.

Явился на очную ставку Александр Танеев и начал уличать Демьяна по своему статейному списку. Обвиненный по-прежнему отрекся от всего. Но когда начал уличать его протопоп Симеон, что он ссылался с Дорошенком, то Многогрешный отвечал: "Перед великим государем я виноват, Протопоповым речам я не внимал".

Бояре начали расспрашивать с великим пристрастием, чтобы Демьян вину свою принес, сказал правду, как с Дорошенком об измене ссылался, кто про их совет ведал и на чем у них положено? Если же не скажет, то будут пытать. Демьян повторил, что никогда не думал об измене, с Дорошенком ссылался о любви и дружбе, чтобы тот не приходил войною на этот берег, и Дорошенко его к турскому не подговаривал. "Вина моя одна, что я говорил неистовые речи в беспамятстве, пьянством", - прибавил он. "Если бы у тебя мысли об измене не было, - сказали бояре, - то ты бы все Дорошенковы грамоты присылал к великому государю". "Я человек простой и безграмотный, - отвечал Демьян, - положено все это на войскового писаря; я все грамоты приказывал посылать к царскому величеству; но писарь не посылал, умысля со старшиною на меня, чтобы отлучить меня от милости царского величества и измену на меня положить; у них, у старшин, всегда так ведется, как захотят учинить над гетманом какое зло, тотчас к тому его приведут; а я человек простой, ссылался с Дорошенком по его лести, а измены никакой не мыслил".