Глава вторая. Царствование императрицы Елисаветы Петровны. Конец 1741 и 1742 год. (часть 6)

Миниху читали, что он не защищал духовной Екатерины I, хлопотал больше других о возведении Бирона в регенты, того же Бирона низверг для частных своих выгод, причем обманул солдат, сказавши им, что регент притесняет цесаревну Елисавету и ее племянника и кого они хотят государем, тот и быть может - принц Иоанн или герцог Голштинский; делал нынешней императрице многие озлобления, приставлял шпионов наблюдать за нею, командуя армиею, не берег людей, позорно наказывал офицеров без суда, расточал государственную казну. Головкин, Левенвольд и Менгден обвинены в стараниях в пользу принцессы Анны; кроме того, второй - в расточении суммы, сбиравшейся от казенной продажи соли, а третий - в злоупотреблениях по президентству в Коммерц-коллегии; Темирязев - за известные нам движения в пользу бывшей правительницы. Всем этим лицам объявлено было помилование без возведения на эшафот. В Остермане после помилования не заметили никакой перемены, кроме некоторого дрожания рук; Миних вел себя во все время мужественно и гордо, Левенвольд спокойно и прилично, в Головкине и Менгдене зрители заметили малодушие. Когда народ увидел, что во вчерашнем объявлении его обманули, никому не отрубили головы, то встало волнение, которое должны были усмирить солдаты. Некоторые могли быть недовольны тем, что не видали, как рубят головы людям; другие могли быть недовольны тем, что недавно рубили же головы Долгоруким, Волынскому, за что же помилованы Остерман, Миних и Левенвольд; но историк должен заметить, что после кровавых примеров аннинского царствования никто из людей, враждебных и опасных правительству, не был казнен смертью, при допросах никого не пытали.

Сибирь назначена была местом ссылки избавленных от смерти лиц (Остерману - Березов, Миниху - Пелым), только для Левенвольда назначен был Соликамск. Отправить их из крепости в ссылку поручено было не раз упомянутому уже нами князю Якову Шаховскому, который за дружбу с Головкиным исключен был из списка сенаторов и определен обер-прокурором в Синод. Шаховской оставил нам рассказ, как он исполнил свое печальное поручение. Вошедши в казарму, где содержался Остерман, он нашел его лежащим и громко жалующимся на подагру; увидав Шаховского, он изъявил сожаление о своем преступлении и прогневлении государыни и окончил просьбою поручить покровительству императрицы детей его. Жена его отправилась вместе с ним в ссылку. "О ней, - говорит Шаховской, - кроме слез и горестного стенания, описывать не умею".

Отправив Остермана, Шаховской пошел в казарму Левенвольда и "лишь только вступил в оную казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде, который притом в смятенном духе так тихо говорил, что я и речи его расслушать не мог, паче же что вид на голове его склокоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для кого я туда шел, то подумал, что то был какой-нибудь по иным делам из мастеровых людей арестант же. Итак, оборотясь, говорил офицеру, чтоб его от меня отвели, а показали б, в котором угле в той казарме бывший граф Левенвольд находится; но как на сие сказали мне, что сей-то самый граф Левенвольд, то в тот момент живо предстали в мысль мою долголетние его всегдашние и мною часто виданные поведения, в отменных у двора монарших милостях и доверенностях, украшенного кавалерскими орденами, в щегольских платьях и приборах, в отменном почтении пред прочими... В смятенных моих размышлениях пришел я к той казарме, где оный бывший герой (Миних), а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением пораженного. Как только в оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя тогда у другой стены, возле окна, ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде, с такими быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видеть, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотря на меня, ожидал, что я начну. Я сколько возмог, не переменяя своего вида, так же как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он более досаду, нежели печаль и страх, на лице своем являл. По окончании моих слов, в набожном виде подняв руки и возвед взор свой к небу, громко сказал он: "Боже, благослови ее величество и государствование ее!" Потом, несколько потупя глаза и помолчав, говорил: "Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось: так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор". А как уже все было к отъезду его в готовности, и супруга его, как бы в какой желаемый путь в дорожном платье и капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном виде скрывая смятение своего духа, была уже готова. Всего тягостнее было для Шаховского исполнить свое печальное поручение относительно "благотворителя" своего, графа Головкина, которого он нашел в казарме в самом печальном положении: "Горько стенал он от мучащей его в те же часы подагры и хирагры и оттого сидел недвижимо, владея только одною левою рукою. Я подошел к нему ближе и, крепясь, чтоб не токмо в духу вкорененная, но и на лице моем написанная об нем жалость не упустили слез из глаз моих, что по тогдашним обстоятельствам весьма было бы к моему повреждению, объявил ему высочайший указ. Он, жалостно взглянув на меня, сказал, тем он более ныне несчастливейшим себя находит, что воспитан в изобилии и что благополучия его, умножаясь с летами, взвели на высокие степени, не вкушая доныне прямой тягости бед, коих теперь сносить сил не имеет".